Самодельная табличка с могилы гвардии капитана медицинской службы Евгения Пронина, найденная в Калинковичах и принесённая в местный музей, задала задачу: "Как она туда попала? Если по документам капитан погиб в районе д. Язвин".
Мемуары Гулякина Михаила Филипповича, советского военного медика, военного
хирурга,. Книга Будем жить!, глава седьмая… Медики тоже несли потери. 37 гв.
сд. 114 гв. сп.
...В ночь на 18
ноября (1943 г.) гитлеровцы начали отвод своих войск из междуречья. Наша дивизия вместе с
другими соединениями корпуса овладела городом Речицей и получила наименование Речицкой. (речь о 37 гвардейской
стрелковой дивизии)
Вскоре нам
приказали направить передовой отряд медсанбата в направлении деревень Давыдовка и Великий Бор. А дальше были Паричи и Бобруйск.
Вперед выехала большая часть медсанбата. С
нетранспортабельными ранеными на этот раз оставили двух наших врачей. Мы надеялись,
что раненых скоро заберёт идущий вслед за нами хирургический полевой подвижный
госпиталь.
До Давыдовки напрямую было не более 10–12 километров.
Но раскисшие от дождя дороги не давали двигаться быстро. Часто мы стояли часами
из-за заторов. Когда прибыли на место, уже стемнело. Здесь нас озадачили
известием о том, что до приведения дороги в порядок движение автотранспорта
невозможно и надо ждать указаний командира дивизии. Удалось найти представителя
санитарного отдела армии. Он сообщил, что в Давыдовке разместятся тыловые учреждения армии, в том числе один из
госпиталей, хотя ранее нас ориентировали, что он будет находиться в Василевичах.
Утром стало
известно, что из-за создавшихся пробок от
Давыдовки невозможно движение ни вперед, ни назад даже на гужевом
транспорте. Часть груза мы заранее переложили на повозки, но в создавшейся
обстановке это не помогло. Что было делать? Решили двинуться окружным
маршрутом. Наш эшелон составили четыре одноконные повозки, максимально
заполненные имуществом. Ну и снова, как зимой под Ливнами, нагрузили на себя все необходимое для работы операционно-перевязочного
взвода и отправились пешком — раненые ждать не могли. Естественно, были
отобраны крепкие, сильные люди, способные перенести такой марш. Особенно это
касалось среднего медперсонала. Старшая операционная сестра гвардии лейтенант медицинской
службы Зоя Федоровна Шлягина взяла с
собой Анну Киселеву, Марию Морозову, Анну Горюнову, Аллу и Лелю
Вишневских и других наиболее выносливых девушек. В вещевых мешках у них
были инструменты, медикаменты, перевязочные материалы, сухие пайки для себя и для
будущих пациентов.
Около половины
пути, четыре — шесть километров, [143] преодолели сравнительно легко. Было
туманно, но дождь прекратился. Дорога шла вдоль лесной опушки. Должно быть,
местные жители давно уже не пользовались этим маршрутом, а потому дорога
заросла травой и идти по ней было очень трудно.
Вместе с нами
первое время шли связисты с двумя повозками, доверху нагруженными катушками с
телефонным проводом и другим своим имуществом. Их было пять человек — два
сержанта и трое рядовых. Скоро связисты познакомились с нашими девчатами,
слышались шутки, смех. И вдруг кто-то крикнул:
— Немцы!
Следом прозвучала
команда:
— К бою!
Связисты
рассыпались в цепь. Скоро один из них закричал:
— Хенде хох!
Наши медсанбатовцы
гвардии рядовые Анатолий Никитин и Николай Лазарев, вооруженные
автоматами, присоединились к связистам.
Загрохотали
выстрелы, потом раздался зов о помощи!
— Врача,
срочно врача!
Мы с Машей Павликовой и Костей Кусковым поспешили на крик. Метрах в десяти от повозки
связистов лежал сержант, Я осмотрел его — он был мертв. Примерно в сорока
метрах валялся труп фашиста, чуть подальше стонал раненый гитлеровец.
Вскоре связисты
выловили и подвели еще троих вражеских солдат. Они остановили их возле убитого
сержанта и молча указали на него. Пленные начали лопотать по-своему, убеждая,
будто огонь вели не они. Все дружно показывали на убитого фашиста — это,
мол, он стрелял.
Я велел Кускову оказать помощь раненому немцу.
Остальных связисты повели в свою часть, заставив предварительно закопать
убитого гитлеровца. Погибшего в перестрелке сержанта они положили на носилки,
чтобы затем, в части, похоронить с почестями.
Оставалось решить,
что делать с раненым врагом. Все смотрели на него с ненавистью, ведь это и он
мог стрелять в нашего сержанта. Но к пленным, тем более раненым, советские
воины не применяли оружия, это противоречило бы нашей морали, нашим традициям.
Я приказал погрузить раненого на одну из повозок и везти в медсанбат. [144]
Едва мы
приготовились к движению, как с удивлением увидели впереди ЗИС-5 с бойцами в кузове. Из кабины вышел офицер и подозвал к себе
старшего из связистов. Оказалось, что они из одной части.
— Мы пытались
этой дорогой проехать к Великому Бору, да
не вышло, — пояснил офицер, — Дорога обрывается, дальше —
болота.
— Вам тоже не
проехать, — добавил шофер. — Надо искать другой путь.
Связисты сели в
машину, положили в кузов и своего погибшего товарища. Отправили мы о ними и
раненого гитлеровца, поскольку трудно теперь было сказать, когда доберемся до
места назначения.
Офицер-связист
подошел к нам и предупредил:
— Будьте
осторожны, много фрицев по лесу бродит. Отбились от своих частей, и теперь кто
в плен сдается, а кто и огрызается, как вот эти... Ну, желаю удачи. — И он
скрылся в кабине.
Автомобиль, а за
ним две повозки связистов двинулись в путь.
К счастью, нам
удалось избежать опасных встреч. Под вечер с опушки леса открылась деревня. На
ее улице виднелась колонна машин, вокруг сновали бойцы. За околицей стояла
большая палатка с выведенной наружу трубой, из которой вовсю валил дым.
— Что
это? — удивился Костя Кусков. —
Вот это топят!..
— Наверное,
хлебопекарня, — предположил Анатолий
Никитин.
Он оказался прав.
Дивизионная хлебопекарня уже приступила к делу. Здесь разместились и готовились
к работе и другие тыловые подразделения дивизии. Нам показали место
расположения медсанбата — большой жилой дом и здание школы, угол которого
был снесен, но основная часть строения осталась невредимой.
Мы сразу
приступили к оборудованию помещений. Пустые оконные рамы обтянули
плащ-палатками.
Вскоре в деревню прибыл медсанбат, и снова
нашему передовому отряду предстоял марш. Теперь нас решили разместить в хуторе Язвине, что в нескольких
километрах западнее.
Начались заморозки, грунт окреп, и
передвигаться стало легче. Мы выехали рано утром, когда дороги еще не раскисли.
Хутор был небольшим, дома в основном все уцелели, в одном из них, самом
просторном, развернули перевязочно-операционную на два стола. [146]
А на западе гремели бои. Мы наступали, но
враг оказывал упорное сопротивление, цепляясь за каждый выгодный рубеж. Уже в
первые сутки после нашего развертывания в хуторе поступило двенадцать носилочных раненых. Легкораненые оставались на лечение в
медицинских пунктах частей, никто не хотел уходить в тыл в дни успешного
наступления.
С приходом холодов дорожно-строительным
частям наконец-то удалось наладить пути подвоза и эвакуации. Нас догнали штаб,
госпитальный взвод и хозяйственные службы медсанбата.
Наступление постепенно замедлялось, части
выдыхались, им нужен был отдых, пополнение людьми, техникой, вооружением,
боеприпасами. Все чаще появлялись в небе гитлеровские самолеты.
В один из ясных декабрьских дней (1943 г.) наш медсанбат и расположившийся
рядом медпункт 114-г о гвардейского
стрелкового полка трижды
подверглись налетам авиации противника. Первые два обошлись без потерь. А
вот третий запомнился особо...
Мы уж думали, что враг оставил нас в
покое. Я работал в операционной, рядом, как всегда, стояли ассистент и
медицинские сестры. В окно, прорываясь сквозь редкие облака, изредка заглядывал
закатный луч солнца. Было тихо и спокойно. И вдруг тишину нарушил гул самолета,
по всей вероятности, летящего на бреющем.
Прогрохотала серия взрывов, затем, спустя
минуты, еще одна, уже ближе.
— К нам примеряется, — сказал санитар-носильщик.
Я не прекратил работу, полагая, что
третьего захода, может, и не будет. И вдруг задребезжали стекла, рев мотора
ворвался в операционную. Я быстро взглянул в окно и увидел брюхо «мессера»,
даже заметил небольшие бомбы, отделившиеся от фюзеляжа. Крикнул:
— Ложись!
А сам отскочил в сторону, к стене — в
небольшом помещении лечь уже оказалось некуда.
Качнулась земля, зазвенели стекла, В окно
ворвалась взрывная волна, нас осыпали мелкие осколки. Они были на излете и
никому не причинили вреда. Раненого же санитары успели снять со стола и укрыть.
Я вышел из помещения и увидел дымящиеся
обломки большого сарая. Поинтересовался, есть ли раненые. Их не оказалось. Но
порадоваться не успел. Примчалась повозка [147] из медсанбата. На ней лежало три
санитара-носильщика.
— Быстро в перевязочную! —
приказал я и расспросил у санитара, сопровождавшего их, что произошло.
— Убито трое местных жителей, —
ответил санитар и потупился.
— Что? Что еще? — с тревогой
спросил я.
Оказалось, что в щель, где укрылись командир медсанроты 114-го
гвардейского стрелкового полка гвардии капитан медицинской службы Евгений
Пронин, старший военфельдшер медпункта гвардии старший лейтенант медицинской
службы Игорь Иваницкий и еще санинструктор (фамилию его, к сожалению, не
помню), попала бомба...
— Прямое попадание? — зачем-то
переспросил я.
— Да... Все трое погибли, —
подтвердил санитар.
Я представил себе, как все это могло
произойти, и стиснул зубы. Пронина и
Иваницкого я знал давно. Подошел Костя Кусков, побледнел, услышав
печальную весть, — он ведь в Сталинграде служил на медпункте этого
полка...
— Надо узнать, когда похороны, —
сказал я. — Позвони в полк. Пойдем проститься с товарищами...
Уже после войны, прибыв как-то по
служебным делам в Центральное медицинское управление Министерства обороны, я
стал в очередь к окошечку бюро пропусков. И вдруг услышал знакомую фамилию. К
окошечку просили подойти майора медицинской службы Пронина...
Я вздрогнул и тут же вспомнил Женю Пронина. Да, он рассказывал, что
отец его тоже был на фронте и что он тоже военный врач.
«А вдруг это он и есть?» — мелькнуло
в голове.
Я шагнул к кабине, где выдавались
пропуска, но подумал: а не принесу ли боль человеку, если это отец Евгения,
напоминанием о гибели его сына? Да и что я могу добавить? Наверняка
командование полка направило письмо с подробным описанием того, как делал Женя
Пронин свое дело и как погиб он на боевом посту во время налета вражеских
стервятников...
Майор медицинской службы получил пропуск и
пошел к выходу. Я неотрывно смотрел на него, и он, видя мое волнение,
остановился, подошел ближе.
— Простите, вас что-то
заинтересовало? — спросил он. [148]
— Да... — вынужден был я
признаться. — Скажите, пожалуйста, кто-либо из ваших родных был на фронте?
Он внимательно посмотрел мне в глаза,
затем перевел взгляд на орденские планки, на гвардейский знак. Вероятно, его
внимание привлекла ленточка медали «За оборону Сталинграда», потому что он
вдруг сказал:
— Вы, я вижу, воевали в Сталинграде,
в гвардейском соединении?
— Да...
— Тогда, быть может, вы знали моего
сына, военного врача Евгения Пронина?
— В Сталинграде я его еще не знал.
Познакомились в зимнем наступлении под Курском...
— Значит, вы его знали! —
оживился Пронин-отец.
И я рассказал все, что помнил и знал... С Женей мы дружили, часто
встречались. Я рассказал о том, как он работал, как самоотверженно оказывал
помощь раненым. О том, как мы проводили его в последний путь...
Майор продолжал держать меня за руку,
потом вдруг попросил сесть за стол и набросать схему того места, где похоронены
Женя и его друзья.
— Теперь мне будет что рассказать
матери о нашем дорогом мальчике, — тихо сказал он. — Ведь в
официальных документах таких подробностей, конечно, не было...
За эти несколько минут мне довелось вновь
пережить, теперь уже вместе с Жениным отцом, всю горечь и боль утраты и понять,
что для родителей дети независимо от их возраста остаются дорогими мальчиками
или девочками навсегда...
Однако вернусь к суровому времени войны.
После несчастий, которые постигли нас в хуторе
Язвине, поступила задача срочно переместиться на 6–8 километров в южном
направлении, в небольшой хуторок
Притыки.
Части нашей дивизии, достигнув вместе с
соседями рубежа Озаричи, Паричи, образовали выступ в полесских
болотах в сторону Бобруйска. На том
рубеже и остановил нас противник, заранее подготовив оборону и подтянув
резервы.
В хутор Притыки раненые поступали нечасто — накал боев снизился. В этот период,
проводя санитарно-эпидемиологическую разведку в окрестных деревнях, мы выявили
много больных сыпным тифом. Стали выяснять причины. Оказалось, что в районе Озаричей фашистские
оккупанты создали несколько концентрационных [149] лагерей, в которых
содержались тысячи советских граждан под открытым небом, в грязи. Сюда
гитлеровцы специально свозили тифозных больных из других лагерей, дабы после
освобождения этого района Красной Армией вызвать в нем эпидемию. Расчет был
коварен: красноармейцы бросятся на помощь узникам и контакт с ними приведет к
повальному заражению. Но враг просчитался. Медики своевременно разгадали черный
замысел фашистов. Были организованы эвакуация больных и их лечение, а также
профилактика в окрестных населенных пунктах.
Естественно, что нам пришлось немало
поработать, чтобы не допустить случаев заболевания среди личного состава. К
тому времени советская медицина уже создала вакцину против сыпного тифа,
применение которой обеспечивало надежную профилактику.
Помню, 19 декабря я выехал в батальон
связи и разведроту дивизии для проверки их санитарного состояния и проведения
профилактических прививок. Несмотря на то что в этих подразделениях своих
врачей не было, недостатков я не обнаружил.
Закончив все дела, решил повидать Ивана Кузьмича Брушко и заехал в штаб
дивизии. Брушко на месте не оказалось. Зашел к начальнику оперативного
отделения, чтобы узнать, где Иван Кузьмич и скоро ли будет. Тот с недоумением
посмотрел на меня и в свою очередь спросил:
— Что вы здесь делаете?
Я пояснил.
— Значит, вам не сообщили? Немедленно
возвращайтесь в медсанбат. Обстановка обострилась. Сегодня разведчики доложили,
что перед правым флангом дивизии враг сосредоточил большое количество танков и
пехоты. Надо быть готовым ко всему.
Он посоветовал срочно возвратиться в
медсанбат, забрав по дороге всех медиков, которые находились в различных частях
и подразделениях с теми же задачами, что и я.
— Да, и предупредите Власова, чтобы был готов к немедленным
действиям. Пока официального распоряжения о переводе медсанбата в другой район
нет, но может быть с минуты на минуту.
От штаба до медсанбата было километра
четыре. Передав по пути медикам указание срочно вернуться в батальон, я
поскакал на своем Гнедке вперед, чтобы [150] предупредить обо всём командира.
Однако тому уже обо всем сообщил по телефону заместитель командира дивизии по
тылу. Отдав необходимые распоряжения, он сказал:
— И вот еще о чем попрошу...
Постарайтесь найти предлог, чтобы отправить в тыл генерала Павловского.
— Попробую, — пообещал я.
Дело в том, что как раз в это время по
поручению начальника Главного военно-санитарного управления Красной Армии
генерал-полковника медицинской службы Е.
И. Смирнова в войсках фронта проводил инспекцию начальник
военно-санитарного управления Туркестанского военного округа генерал-майор
медицинской службы К. Н. Павловский.
С ним вместе прибыл из Москвы в качестве представителя главного терапевта
Красной Армии майор медицинской службы Г.
П. Шульц. Он пробыл у нас недолго, поспешив отправиться в госпитали, где
тоже предстояло кое-что сделать. А Павловский объездил все полковые медицинские
пункты, побывал даже в батальонах. Он жил в том же доме, что и я, и общение с
этим опытным медицинским работником давало мне очень много.
Константин Никанорович Павловский происходил из династии известных медиков.
Его старший брат, Евгений Никанорович, был академиком, младший, Василий
Никанорович, занимал высокую должность в действующей армии.
Генерал Павловский проводил проверку со
знанием дела, интересовался организацией нашей работы, вносил дельные
предложения, особенно касающиеся выноса раненых с поля боя. За период
пребывания в медсанбате он привык к нашему ритму жизни. Константин Никанорович
был человеком общительным, одиночества не любил и всегда старался дождаться нас
с Костей Кусковым, который тоже жил в этом же доме, чтобы вместе поужинать.
В тот вечер мы снова собрались за столом.
Константин Никанорович поинтересовался результатами моей поездки в части. Я
рассказал, что проверка дала положительные результаты. Потом, памятуя о просьбе
командира медсанбата уговорить Павловского уехать в тыл, я поведал о
сложившейся в полосе дивизии обстановке.
— Что ж, — сказал он, —
значит, опасаетесь за жизнь генерала... [151]
— Сейчас, наверно, уже не до
проверок, бои надвигаются тяжелые, — осторожно вставил я, боясь обидеть
Павловского. — Все врачи будут заняты на потоке...
— Ну ладно. Действительно, находясь
здесь, буду только от дела людей отрывать. Да и ясна мне уже вся картина, пора
ехать.
После ужина я разыскал командира эвакоотделения
гвардии старшего лейтенанта медицинской службы Василия Мялковского и приказал ему подготовить к немедленной
отправке раненых, поступивших во второй половине дня.
— Выехать нужно сегодня, —
сказал я, — По дороге проводите до санотдела армии генерала Павловского.
* * *
Едва машины с ранеными отъехали, как
появились новые, уже из полков. Я посмотрел на часы, было около 23-х. Подошел к
офицеру с перебинтованной рукой, поинтересовался, что с ним.
— Большой палец ампутировали, —
ответил офицер и прибавил: — Как же не вовремя... Готовится враг ударить,
по всему видно, готовится. Я сам наблюдал, как перед позициями моей роты
немецкие танки выходят на исходные... А за высотками тоже гул моторов. Не
сегодня завтра начнут.
Офицера увели на перевязку, а я отправился
в операционную. Когда закончил работу, перевалило за полночь. Надо было успеть
отдохнуть перед завтрашним днем, который обещал быть горячим.
В 8 часов утра меня попросил прийти в
перевязочную ординатор хирургического взвода Г. М. Яловенко. Шел по морозцу, вслушивался в тишину, и казалось,
что все вчерашние тревоги напрасны.
В перевязочной увидел раненого. Я быстро
приготовился к работе, подошел к столу и определил, что у доставленного с
передовой проникающее ранение в живот, но он вполне, как говорят медики,
операбелен. Встретивший меня Яловенко
ушел по своим делам, а я отдал распоряжение готовить операцию и через несколько
минут начал ее. За час успел ушить два раневых отверстия тонкой кишки и
ревизовать другие органы, но дел еще оставалось немало.
Вновь появился Яловенко. Он был чем-то встревожен, и я поинтересовался, что
стряслось. [152]
— Приказано срочно
эвакуироваться, — сообщил Яловенко. —
Начинаем свертывание медсанбата.
— Хорошо, — сказал я. —
Примите в этом участие. Собирайте и грузите имущество, позаботьтесь о
нетранспортабельных раненых. Их — в машину. Я буду заканчивать операцию...
Работал, казалось со стороны, долго.
Несколько раз заглядывал водитель ЗИС-5 гвардии рядовой Аркадий Оборин. Его автомобиль стоял возле операционной в ожидании.
Чувствовалось, что Аркадий волнуется. Я же не имел права ни на миг ускорить
операцию, ведь быстрота в данном случае могла привести к неблагополучному
исходу.
Трудно, очень трудно разобраться в
происходящем, когда доподлинно не знаешь обстановки. Мы же были осведомлены о
ней лишь в очень общих чертах. И когда я, закончив операцию, вышел на улицу,
был поражен увиденным. С возвышенности, на которой находился наш медсанбат,
хорошо просматривались река и небольшой мост через нее, по которому сплошным
потоком шли тыловые подразделения, обозы. Очень это напомнило лето 1942 года,
когда к Дону спешили немецкие танки, а под их натиском поспешно отходили наши
разрозненные группы воинов и мелкие подразделения. Нет, безусловно, теперь и
порядка было больше, и силёнок у нас поприбавилось, но враг еще был далеко не
слабым и не прощал ошибок. Я не знал, чем был вызван поспешный отход, но ясно
понял, что медлить нельзя.
Командир транспортного взвода гвардии
старшина Алексей Богданов, видя, что
на мосту вот-вот может возникнуть пробка, подогнал к нему машины и так удачно
расположил их, что они образовали своего рода коридор.
Я побежал в дом за шинелью и командирской
сумкой. По пути поторопил с отъездом командира госпитального взвода гвардии
капитана медицинской службы Быкова,
который что-то замешкался. Раненых необходимо было вывезти в первую очередь.
Встретил Константина Кускова и Лидию Аносову. Костя сказал, что они пешком пойдут на хутор Язвин, потому что на машинах все места заняты ранеными.
— На Язвин не ходите, — посоветовал
я. — Там болота, — и указал им более целесообразное направление.
Захваченный общей суматохой, я вбежал в
дом и тут был изумлен еще больше: санитар гвардии рядовой Никитин [153] спокойно, как ни в чем не бывало,
накрывал на стол. Увидев меня, сказал:
— Вы обедать? Садитесь, все готово...
— Живо собирайся! — крикнул
я. — Одевай шинель, бери оружие!
— Что случилось?
— Сейчас сам увидишь.
Уже на крылечке, оглядевшись вокруг, Никитин понял, что действительно надо
спешить. Перед домами, в которых мы размещались, развертывались батареи 86-го
гвардейского артполка. 76-мм пушки устанавливались на позиции для стрельбы
прямой наводкой по танкам. Командующий артиллерией дивизии гвардии полковник Яскевич и командир артполка гвардии подполковник Гусаров стояли чуть
поодаль и отдавали распоряжения. Увидев нас, Яскевич махнул рукой, и я подумал, что он нас торопит.
А минутой позже вдали показались немецкие
танки. Завязалась огневая дуэль. Убедившись, что все автомашины и повозки
медсанбата вышли на основную дорогу и начали марш к новому району размещения,
мы вместе с замполитом, начальником штаба и командиром автотранспортного взвода
медсанбата поехали следом.
Артиллерийская канонада, гудевшая на западе,
постепенно стала перемещаться на север. Судя по всему, враг вклинился в нашу
оборону на стыке с соседней дивизией.
В лесу, неподалеку от деревни Великий Бор, мы получили приказ
остановиться и замаскировать машины. Нужно было ждать указаний о развертывании,
которые, понятно, находились в прямой зависимости от обстановки на переднем
крае.
Я решил осмотреть раненых. Они были
уложены на хорошие подстилки и укрыты спальными мешками, меховыми одеялами, но
тем не менее требовался постоянный контроль за их состоянием — ведь на
улице было до 10 градусов мороза. Осмотр показал, что все обстоит благополучно.
Развернулись походные кухни. В них
приготовили чай, чтобы хоть пока с его помощью согреть людей. Ждали новых
распоряжений. И вот в полночь 20 декабря
поступил приказ войти в деревню Великий
Бор. Дальнейших уточнений не последовало, и командир медсанбата принял
решение разместить раненых в подходящих [154] для этого помещениях и развернуть
часть подразделений для приема раненых из полков.
К сожалению, помещения выбирали наспех, не
думая, что здесь придется задержаться надолго. Поэтому, когда началась работа, я пожалел, что не нашел
здания получше. Обошел соседние дома, обнаружил в одном из них просторную
комнату, удобную для размещения операционной, но она была занята штабом
соседнего соединения.
Раненые поступали из нашей дивизии и еще
из артиллерийской, действовавшей вместе с нами.
Как всегда бывает при недостатке
информации, ползли слухи и кривотолки об обстановке. Пролил свет на ситуацию
доставленный к нам раненый командир 85-го гвардейского артполка гвардии
подполковник Гусаров.
При подготовке к осмотру Гусарову ввели в вену противошоковую
жидкость, обработали рану. Ему стало лучше, и он начал рассказывать о том, что
довелось пережить в минувшие сутки частям нашей дивизии.
Гитлеровцы, воспользовавшись тем, что на
стыке двух армий не оказалось стрелковых
частей и позиции занимали только артиллеристы, прорвали оборону на одном из
участков и вышли во фланг нашей дивизии, части которой оказались в полукольце.
В прорыв противник ввел до 60 танков.
С фронта врага успешно сдерживали наши
полки при поддержке артиллерии, в том числе и противотанковой, а вот на фланге
сил и средств для противодействия прорвавшимся танкам не оказалось. Сюда и был
брошен 86-й гвардейский артполк. Орудия, поставленные на прямую наводку,
расстреливали танки, выходившие из мелколесья и развертывавшиеся для атаки.
Артиллеристы, не прикрытые пехотой, стояли насмерть, до последнего снаряда. Не
оставалось снарядов — бросали под гусеницы танка последнюю гранату.
— В общем, — заключил
Гусаров, — как на Бородинском поле... Как раз накануне боя рассказал я
нашим молодцам о приказе известного русского артиллерийского военачальника
генерала Александра Ивановича Кутайсова.
Знаменитом приказе, помню его наизусть. Генерал требовал перед Бородинским
сражением: «Подтвердить от меня во всех
ротах, чтоб оне с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на
пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, отважно держась на
самом близком картечном выстреле, можно только [155] достигнуть того,
чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна
жертвовать собою; пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел
выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет
неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий...»
Я усомнился в том, что Кутайсов мог спокойно рассуждать о
возможном пленении его артиллеристов вместе с орудиями. Гусаров усмехнулся.
— Да нет, он вовсе так не думал. Но
учитывал, что артиллерийские командиры из-за внушенного им чрезмерного опасения
потерять орудия в бою иногда раньше времени снимали пушки с позиций и не
использовали всех их возможностей для поражения врага. А те, кто приучены
держаться до последнего, с помощью картечных выстрелов в упор просто не дадут
противнику подойти к позициям.
Гусаров помолчал, а потом, вздохнув, сказал:
— Вот так и наши стояли, насмерть...
Не досталось гитлеровцам ни одного исправного орудия. Но потери фашистов
искупили гибель пушек. Много мы вражеских танков пожгли, очень много...
А затем он поведал о подвигах подоспевших
на помощь стрелковых подразделений. Командир
батальона 114-го гвардейского
стрелкового полка гвардии майор Сорокин, умело расположив подразделение на выгодном рубеже, блокировал дорогу и
отрезал от танков пехоту противника. Он геройски погиб в бою, но и
гитлеровцы понесли большие потери: воины его батальона уничтожили более полутора десятков вражеских танков.
Оказалось, также, что командующий
артиллерией дивизии погиб, и тогда, при развертывании 86-го гвардейского артполка, вовсе он не махнул нам рукой, торопя
задержавшихся медсанбатовцев, а, смертельно раненный осколком снаряда,
непроизвольно сделал это движение, падая замертво.
Едва не погибли и командир дивизии,
начальник политотдела. Они покинули командный пункт последними, когда наконец
удалось наладить оборону. Выехали напрямик через болото, что простиралось за хутором Притыка. Добрые были у них кони. Мне приходилось ездить и на
Торпеде комдива, и на Буране начальника политотдела. Стройная серой масти
Торпеда хорошо шла под седлом, спокойно, зато Буран вполне оправдывал свою
кличку — был горяч, стремителен, порывист. [156]
Начало зимы оказалось обманчивым. Снег
запорошил болото, но подмерзла лишь небольшая кромка, а под тоненьким
ледком — топь, трясина. Обе лошади и провалились. Ординарцы едва успели
вытащить командира дивизии и начальника политотдела... Долго потом и гвардии генерал-майор Ушаков, и гвардии полковник
Смирнов тосковали по своим коням — верным боевым друзьям.
За рассказом Гусарова я не заметил, как появился дивизионный врач. Нам приказали
немедленно отправить всех раненых в госпитали, располагавшиеся в Давыдовке и Василевичах, а самим развернуться в лесу в четырех километрах
юго-восточнее деревни Великий Бор.
* * *
Наши части продолжали тяжелые
оборонительные бои с превосходящими силами противника. Враг нажимал, но на
помощь нам уже спешили две дивизии 95-го
стрелкового корпуса, в состав которого включалась теперь и наша, 37-я гвардейская. Отход постепенно
прекратился, а вскоре мы восстановили положение, вернувшись на прежние рубежи,
где были внезапно атакованы врагом. После этого наша дивизия была возвращена в 18-й стрелковый корпус и выведена во
второй эшелон для пополнения. Мы оказались на левом фланге армии, где
готовилось наступление на Калинковичи и
Мозырь. Медсанбат разместился в лесу перед Василевичами.
В те дни у меня произошла одна интересная
встреча. К нам приехал представитель эпидемиологического отдела
военно-санитарного управления Белорусского фронта и главный патологоанатом
фронта профессор Н. А. Краевский. Николай Александрович вел
нашу группу в мединституте и меня сразу узнал. Я постарался принять его как
можно радушнее, пригласил в свою землянку, где попытался сделать нечто похожее
на шашлык. Он интересовался делами медсанбата, особенно патолога-анатомической
службой, моими успехами на хирургическом поприще.
Я испытывал чувство неловкости оттого, что
мой учитель, профессор имеет равное со мной звание — майор медицинской
службы. Но его это совершенно не тяготило и не беспокоило.
Побыл Н. А. Краевский у нас недолго, утром
следующего дня он выехал в расположение одного из бывших гитлеровских
концентрационных лагерей (Озаричи). Там предстояло [157] выполнить большие
противоэпидемические мероприятия. Николай Александрович участвовал и в работе
комиссии по расследованию злодеяний фашистов в концентрационных лагерях близ
поселка Озаричи.
По приказу командования армии некоторые
наши части принимали участие в освобождении населенных пунктов, вблизи которых
находились лагеря. Многие местные жители уже болели сыпняком, среди же всех
освобожденных больных было более 33 тысяч человек, в том числе свыше 15
тысяч — детей до 13 лет.
В нашей дивизии благодаря комплексу
профилактических мероприятий, проведенному медиками, случаев заболеваний
сыпняком не было. Правда, слег А. Ф.
Фатин. Лечение затянулось, и было подозрение, что у него тиф. В госпитале
этот диагноз сняли, а после выздоровления Фатин
там и остался служить. Болезнь затянула его официальное назначение, а потому я
еще долгое время был исполняющим обязанности ведущего хирурга. Но вот приказ
состоялся. Товарищи тепло поздравили меня. Вскоре на должность командира
медсанбата прибыл к нам бывший старший врач одного из полков 69-й стрелковой дивизии капитан медицинской
службы Я. С. Фок. А на место убывшего в воздушно-десантные войска Сергея Неутолимова пришел опытный
политработник майор Н. В. Орлов, до
мобилизации работавший в одном из райкомов партии города Саратова.
Несколько позже сменился и командир
дивизии. Гвардии генерал-майор Е. Г.
Ушаков уехал на учебу, а его заменил полковник В. Л. Морозов, служивший до назначения к нам в погранвойсках на
Дальнем Востоке. Ему было уже за пятьдесят, он казался неразговорчивым, суровым
с виду человеком.
А пока что после освобождения 14 января 1944 года Калинковичей и
Мозыря наступила, говоря военным языком, оперативная пауза. Дивизия занималась
приемом пополнения, обучением личного состава, подготовкой к предстоявшим боям.
Совершенно неожиданно меня стали привлекать к политико-воспитательной работе в
частях как ветерана дивизии. Однажды я высказал удивление, отчего это вдруг
выбор пал на меня. Начальник политотдела ответил:
— Мало у нас осталось тех, кто
начинал с первых дней...
И это было действительно так. Многих
потеряли мы на трудных дорогах войны, многие ушли на повышение, [158] перевелись в
другие соединения. Стал начальником штаба 18-го стрелкового корпуса гвардии
полковник И. К. Брушко, убыл на
должность ведущего хирурга медсанбата соседнего соединения бывший ординатор
операционно-перевязочного взвода В. П.
Тарусинов. Словом, ездил я по полкам и батальонам, которые значительно
обновились, рассказывал о нашем боевом пути до переформирования соединения, о
боях под Москвой, о создании на базе 1-го воздушно-десантного корпуса 37-й
гвардейской стрелковой дивизии, о героических подвигах однополчан.
Разумеется, говорил и о самоотверженном
труде медиков на фронте. Об этом тоже слушали с большим интересом: каждому
хотелось убедиться, что есть в дивизии, полках и батальонах умелые и отважные
медики, на которых можно положиться в трудную минуту. С собой я брал
кого-нибудь из санитаров, удостоенных наград за вынос раненых с поля боя. Я
рассказывал и о том, о чем когда-то говорил десантникам: о важности быстрого
оказания первой помощи и своевременной доставки раненого на батальонный или
полковой медицинский пункт.
Забегая вперед, скажу, что многие из тех,
кто присутствовал на этих беседах, впоследствии, попадая к нам по ранению, с
благодарностью вспоминали о слышанных ранее советах.
Раненых в те дни поступало к нам немного,
их без задержки выносили с поля боя, вовремя оказывали помощь на батальонных и
полковых медицинских пунктах, да и мы имели возможность о каждым заниматься
более обстоятельно. На БМП и ПМП значительно увеличился объем помощи —
чаще применялось переливание крови, введение противошоковых и других
физиологических растворов. При огнестрельных переломах больших трубчатых костей
и суставов, а также при проникающих полостных ранениях производились
новокаиновые блокады. Да и вообще улучшились показатели работы всей санитарной
службы дивизии.
Все это до некоторой степени разгрузило
наших врачей, позволило им больше времени уделять борьбе за жизнь
тяжелораненых, особенно тех, кто потерял много крови и едва оправился от шока.
Постепенно мы осваивали методику лечения таких раненых: восстанавливали и
поддерживали сердечную деятельность с помощью ретроградного введения в полость
сердца через сонную [159] артерию пятипроцентного раствора глюкозы с перекисью водорода и
адреналином. Кровопотерю возмещали одновременным внутриартериальным и
внутривенным переливанием крови, физиологических жидкостей, а также
лекарственных средств, стимулирующих сердечную деятельность и функцию дыхания.
Делалось это при помощи капельницы с тремя изолированными просветами.
Многое тогда из того, что теперь кажется
обычным и простым, было совершенно новым, малоосвоенным. Особенно — борьба
с шоком, который во фронтовой обстановке встречался довольно часто.
Рисковали ли мы, применяя новые, не всегда
еще освоенные и утвердившиеся методы лечения? По сути, нет. Как правило,
альтернативы не имелось: либо раненый должен был погибнуть, либо мы могли
попытаться его спасти.
В марте — апреле 1944 года мы попытались таким образом спасти
пятерых раненых в возрасте от 23 до 40 лет. Все они были в безнадежном
состоянии из-за большой потери крови вследствие обширных повреждений мягких
тканей туловища и конечностей. Путем внутриартериального и внутривенного
переливания крови и различных лечебных препаратов мы стремились по возможности
устранить губительное влияние кровопотерь, являвшихся основной причиной
критического состояния раненых.
За работу брались с надеждой на успех,
хотя, конечно, в чудеса никто не верил. Верили в силу и большие компенсаторные
возможности человеческого организма и, безусловно, в приобретаемые знания и
опыт наших специалистов, в их энергию, страстное желание помочь людям.
По существу, эта работа была для нас в
значительной мере новой. За ее результатами следили в медсанбате все, следили с
надеждой, ибо каждый понимал, какое высокое, гуманное значение имеет то, что
вершится в операционно-перевязочном взводе. Наши мероприятия были похожи на
эксперименты, но они проводились не для экспериментов, а ради спасения людей.
Если и искали новые способы лечения, то не для личного престижа, а во имя той
же цели — ради спасения тех раненых, которые прежде считались
безнадежными.
Потому и решили развернуть, например,
широкую борьбу с шоком. Очень хорошо помню первого раненого, за жизнь которого
мне довелось бороться методом, который [160] мы пытались осваивать у себя в медсанбате.
Уже после внутриартериального введения пятипроцентного раствора глюкозы с
адреналином и выполнения искусственного дыхания состояние раненого стало на
глазах улучшаться. Появился пульс, стало определяться артериальное давление,
чего ранее сделать не удавалось, постепенно стабилизировалось дыхание. Это
радовало. Однако тревожило, что кожа у пациента оставалась бледно-пепельного
цвета, не поднималась температура тела.
Мы обогрели раненого, но и это не помогло.
Не возвращалось у него сознание, оставались широкими зрачки, которые
практически не реагировали даже на яркий свет. Каждому врачу ясно, что
это — симптомы безнадежного состояния пациента...
Я стоял, склонившись над операционным
столом, и мучительно искал выход. Нужно было срочно довести раненого до такого
состояния, при котором можно начать операцию, иначе время на нее окажется
упущенным.
Как же тяжело ощущать собственное
бессилие! Казалось, есть все внешние условия для борьбы за жизнь вот таких,
считающихся безнадежными, пациентов. Затишье на фронте, врачи не заняты на
потоке, не пострадают десятки других раненых, пока мы занимаемся одним. Но мы
никак не могли реализовать свои возможности. После первых сдвигов, после
кажущегося улучшения состояния раненого у него вдруг опять ухудшилось дыхание,
стал ослабевать пульс, резко пошло вниз артериальное давление. Прошло еще
несколько минут — дыхание и сердце остановились...
Неудачи постигли нас и при попытке спасти
еще двух безнадежных, агонирующих раненых. У одного из них было проникающее
осколочное ранение грудной клетки, а у другого — брюшной полости и голени.
Эффект восстановления сердечной деятельности сохранялся 15–20 минут, но потом у
обоих, увы, наступил летальный исход — слишком тяжелыми были травмы а их
последствия.
Для улучшения переносимости оперативных
вмешательств мы совершенствовали методы обезболивания. Для этого попытались
прибегнуть к использованию слабых растворов гексенала и новокаина, хотя и
знали, что применение гексеналового наркоза во фронтовых условиях не
поощрялось, поскольку он резко снижал артериальное [161] давление. Однако
гексенал не раз попадал к нам из-за нехватки эфира и других анестезирующих
веществ.
Нужно сказать, что никаких отрицательных
последствий использование гексенала ни разу не вызвало. Правда, мы снижали
концентрацию препарата и вводили его внутривенно капельным способом вместе с
физиологическим раствором, что позволяло контролировать поступление гексенала в
кровяное русло, стабилизировать у раненых сосудистый тонус и артериальное
давление. На операцию по поводу проникающего ранения живота при средней ее
протяженности от полутора до двух часов расходовалось 0,2–0,4 грамма гексенала.
Наркозный сон протекал очень спокойно, что вызывало у присутствовавших хирургов
удовлетворение.
У нас состоялись две армейские хирургические
конференции, на которые мы представили доклады по опыту лечения проникающих
ранений живота и шока при огнестрельных переломах больших трубчатых костей и
крупных суставов. Наш опыт получил одобрение. Армейский хирург профессор
полковник медицинской службы Г. Д. Гаджиев особо подчеркнул, что в медсанбате
37-й гвардейской стрелковой дивизии наиболее высок процент успешно завершенных
операций и наименьшая летальность при проникающих ранениях живота.
На обеих конференциях много говорилось и о
необходимости активизации борьбы с травматическим шоком, применения новых
средств лечения раненых.
Вскоре после второй конференции мне
приказали провести занятия на сборах войсковых медиков по той же теме. А в
конце марта 1944 года снова пришлось вернуться к вопросу лечения агонирующих
раненых, и вот при каких обстоятельствах.
Я находился в операционно-перевязочном
отделении, когда в медсанбат приехал главный хирург фронта (к тому времени он
стал 1-м Белорусским) профессор генерал-майор медицинской службы В. И. Попов.
Приезд его был для нас неожиданным. В. И. Попов в сопровождении дивизионного
врача Ю. А. Боголюбского, командира медсанбата гвардии капитана медицинской
службы Я. С. Фока и его заместителя по политчасти гвардии майора Н. В. Орлова
вошел в предоперационную и оттуда спросил, по какому поводу я оперирую
раненого.
Я ответил, что у пациента проникающее
слепое ранение живота с повреждением печени и желудка. [162]
— Продолжайте операцию, — сказал
Попов. — А закончите ее, зайдите в землянку комбата.
Беседа с главным хирургом фронта
запомнилась надолго. Он сразу указал на лежащие перед ним бумаги, журналы. Один
из журналов был открыт. Я обратил внимание на протокол хирургического
вмешательства, на котором наискось была наложена какая-то резолюция.
Попов взял в руки журнал и сказал:
— Весь прочитал... Внимательно
изучил, да и прежде знал от Гаджиева о неплохих результатах вашей работы. А вот
бесполезным делом заниматься незачем. Вы описали результаты семи процессов
наблюдения за восстановлением и поддержанием жизненных функций у раненых,
находившихся в критическом шоковом состоянии. А знаете ли вы знаменитые
пироговские положения о медицине на войне?
— Конечно, основные знаю, —
ответил я. — Но хотел бы заметить, что и время, и средства, затраченные на
оказание помощи тем семерым раненым, не нанесли ущерба лечению других. Мы
занимались этой работой в периоды, когда не было больших поступлений раненых.
— А кто составлял протоколы? Здесь
мистика какая-то! Можно подумать, что вам удалось исцелять агонирующих раненых.
Я вчитался в один из пунктов текста и
понял причину этой реплики: уж больно бодрые записи сделал Яловенко, который
вел протоколы. Действительно, получалось, что мы чуть ли не чудеса творили.
Пытались творить — это так, но пока успеха не имели.
Пришлось признать, что некоторые записи не
соответствуют нашим поискам и полученным результатам.
Видимо, Попов почувствовал, что разговор
огорчил меня, потому что, прощаясь, подбодрил, пожелал успехов и заметил:
— Увлеченность своей
профессией — дело хорошее, но надо все-таки знать, что реально, а что
нереально в нашем деле.
Когда Попов уехал, Боголюбский упрекнул
командира медсанбата за то, что тот (это было еще до моего прихода после
операции) чересчур разоткровенничался и наговорил лишнего о наших попытках
борьбы с тяжелым шоком и лечения раненых в агонирующем состоянии. Фок стал
оправдываться, поясняя, что сделал он это только в надежде на поддержку, —
ведь известны же положительные результаты в борьбе с шоком. [163]
Заместитель командира батальона по
политчасти Николай Васильевич Орлов, внимательно прислушиваясь к спору, сказал:
— В конце концов, мы никакого
преступления не совершили. Известно, что смерть не внезапный, не мгновенный
акт, а длительный процесс, и многие наши отечественные исследователи
установили, что этот процесс не является необратимым. А потому и не
прекращаются попытки борьбы за восстановление жизненных функций организма.
И мы продолжали поиск, хотя никак не могли
докопаться до истины. Уже после войны я понял, что дело не только в
восстановлении сердечной деятельности. Нужно полностью восстановить дыхание, а
о ним и окислительные процессы, что без специальных аппаратов во фронтовых
условиях сделать было невозможно.
Да, в нашей работе были и успехи, и
неудачи, но неудачи не останавливали нас. Мы не опускали руки и продолжали
совершенствовать свои навыки, знания, накапливать опыт. Все это потом очень
пригодилось для лечения раненых.
В конце марта в
Полесье началось обильное таяние снега. Правда, по ночам еще бывали заморозки,
затвердевали до утра раскисающие за день дороги, поэтому все передвижения
делались ночью. Гудели моторы, автомобили подвозили к передовой все необходимое
для боевых действий, подтягивалась артиллерия, выдвигались в исходные районы
танки и самоходные артиллерийские установки.
Официально никто
не говорил о предстоящем наступлении. Напротив, старались объяснить активизацию
ночных передвижений именно распутицей. Но мы понимали, что делается это в целях
маскировки. О том, что готовятся значительные события, свидетельствовали и
другие факты. В частях все чаще появлялись представители [166] старших штабов, к нам наведывалось
высокое медицинское начальство. Да и от раненых, как всегда, поступала
интересная, волнующая и многообещающая информация. Там проведен успешный поиск,
там — разведка боем. И настроение у наших пациентов поднималось прямо на
глазах. Легче они переносили боль, быстрее вылечивались. Каждый спешил
встретить важный час в своем подразделении вместе с боевыми друзьями.
Веселее стали и
письма от моего старшего брата. Он старательно намекал, что его часть готовится
к серьезным делам.
Помню, 24 марта я
отправил ему свое очередное письмо и вдруг необычно скоро, уже 26 числа,
получил ответ. Это удивило. Я понял, что брат где-то близко... К тому же он
сообщал, что регулярно читает газету «Сталинский удар». Это тоже был хорошо
понятный мне намек — ведь газета-то принадлежала нашей 65-й армии. Я
поспешил к начальнику полевой почты дивизии, показал ему номер полевой почты
брата и попросил узнать, где находится эта часть. На следующий день, побывав на
армейском пункте связи, он выполнил мою просьбу. Укрепрайон, в котором служил
Алексей, располагался в районе деревни Медвидь — небольшого населенного
пункта на левом фланге нашей армии. Я прикинул по карте — до него около 30
километров.
«Вот бы
повидаться!» — подумал тут же и решил обратиться к командиру медсанбата. В
его землянке встретил начальника политотдела дивизии гвардии полковника А. М.
Смирнова. Выслушав мою просьбу, с которой я с его разрешения обратился к
комбату, он сказал:
— Да это мы
сейчас же и решим... — И, сняв трубку полевого телефона, попросил
соединить с командиром дивизии.
Переговорив с ним,
сказал мне:
— Можешь
ехать. Если хочешь, возьми мою эмку.
— Спасибо! —
поблагодарил я. — На эмке, конечно, ехать удобнее, но боюсь, не пройдет
она по нынешним дорогам. Лучше воспользуюсь нашей испытанной медсанбатовской
полуторкой.
— Да,
пожалуй, ты, Михаил, прав, — кивнул начальник политотдела и пожелал мне
счастливого пути.
Рано утром 28
марта я отправился в путь. Был небольшой морозец, и полуторка легко бежала по
оледеневшему снежному покрову большака. И вдруг впереди мы с Костей Лория,
нашим медсанбатовским водителем, [167] которому было поручено отвезти меня
в Медвидь, увидели хвост колонны боевой техники и автомашин. Колонна шла очень
медленно, оставляя за собой глубокую колею.
— Этак сядем
мы по самые мосты, — покачал головой Костя.
И действительно,
под тяжестью танков ледок, покрывший за ночь дорогу, перемололся и обнажились
все колдобины.
— Что же
делать? — огорченно спросил я.
— Попробуем
найти объезд, — ответил водитель.
Я достал карту.
Внимание привлек проселок, который шел параллельно основной дороге. На него мы
и свернули. Проехали еще несколько километров, но солнышко стало заметно
пригревать и наледь подтаивала, превращалась постепенно в непролазное месиво. В
небольшой низинке машина по самые оси увязла в грязи.
— Кажется,
приехали, — сказал Костя и открыл дверь кабины.
Осмотревшись, он
решил попробовать выбраться своими силами. Автомобиль толкали по очереди,
сменяя друг друга за баранкой. Устали, вымокли до нитки и решили передохнуть.
Минут через пять я
пошел искать какое-нибудь подразделение, чтобы попросить тягач. Выручили
артиллеристы, стоявшие в ближайшем лесу. Скоро нас доставили на сухое место, и
мы продолжили путь уже с большими предосторожностями — дорога была очень
обманчивой.
Наконец добрались
до нужной мне части. Я попросил найти брата. Начальник штаба посмотрел мои
документы и приказал немедленно прислать Алексея.
Брат долго не мог
поверить в такое чудо — обнимал меня, похлопывал по плечу, словно полагая,
что произошла ошибка. Весь день мы провели вместе, а вечером в землянке Алексея
собрались его сослуживцы, чтобы разделить радость своего товарища. Меня
расспрашивали о многом, очень интересовались, как воюют гвардейцы. Их-то часть
входила в состав укрепрайона и чаще всего бывала в обороне. Расспрашивали и о
работе медиков на фронте.
Мы так и не легли
спать, проговорили с Алексеем до утра, вспомнили детство, юность, помянули
погибших братьев.
Когда прощались,
Алексей сказал: [168]
— Вот бы
встретиться в Берлине... С тобой, да еще бы и с отцом...
В середине июня в
медсанбат приехал заместитель командира дивизии по тылу и собрал офицеров на
совещание. Речь шла о подготовке к грядущим боям. Мы поняли, что ждать осталось
недолго. И действительно, вскоре нам приказали сменить район расположения
медсанбата и приготовиться к приему раненых.
К вечеру 22 июня
мы уже оборудовали новое место и развернули все свои функциональные
подразделения. А утром следующего дня неожиданно для нас заработала артиллерия.
Правда, артподготовка была очень короткой, и мы недоумевали, уж очень не
походило это на начало большого наступления. Все разъяснилось позже, когда к нам
стали поступать раненые. Они рассказали, что была проведена разведка боем,
которая прошла успешно, и батальон, атаковавший противника, выполнил
поставленные перед ним задачи.
А поздно вечером
получили подтверждение о подготовке к приему раненых. Теперь никаких сомнений
не оставалось — завтра начнется. И снова санитарные машины были расписаны
по частям, водителей ознакомили с маршрутами эвакуации раненых.
В 7 часов утра 24 июня началась артподготовка — уже не
такая реденькая, что слышали мы накануне. Огненный шквал обрушился на оборону
противника. Мы этого, конечно, не видели, ибо находились в нескольких
километрах от переднего края, но хорошо слышали все, что творилось вокруг.
Давненько нам не
приходилось участвовать в операциях подобного масштаба. Врачи и медсестры еще и
еще раз проверяли готовность своих рабочих мест. Командир
приемно-сортировочного взвода М. И.
Стесин уже несколько раз выходил на дорогу и смотрел, не идут ли машины.
Нет, мы их, конечно, рады были бы не ждать. Лучше, чтобы их не было совсем, то
есть не было бы раненых. Но такое, к великому сожалению, на войне невозможно.
Стесин волновался
еще и потому, что ему первому предстояло встретить раненых и сразу начать
ответственнейшую работу по их сортировке. Сознавал он и то, как важно, чтобы встреча
раненых была теплой, чтобы они с первых же минут были окружены заботой.
На фронте
практически каждый командир и каждый боец знал, где располагается медсанбат, и
к людям в белых [169] халатах
все относились с особым уважением. Бывало, идут войска к новым рубежам,
готовятся к наступлению и вдруг замечают указатель о том, что поблизости
находится медсанбат. И непременно кто-нибудь с теплотой в голосе скажет:
— Наш
медсанбат-то уже здесь... Молодцы медики...
И спокойнее
становится на душе воина, появляется уверенность, что, случись несчастье,
помощь будет оказана своевременно. И каждый знал, что примут раненого добрые
руки врачей, медсестер, санитаров. Да, и санитаров... Я до сих пор помню многих
наших замечательных, самоотверженных помощников — санитаров В. Кузнецова,
Н. Лазарева, К. Миникаева, И. Романенко и многих других. Это они встречали
раненых, аккуратно, стараясь не потревожить, перекладывали на операционные
столы, а затем несли в палатки госпитального взвода. Их грубые мужские руки
становились нежными и ласковыми.
Каждый раненый
помнит руки медицинских сестер, еще более нежные и заботливые, и каждый
вспоминает руки хирурга, хотя встреча с нами, хирургами, далеко не приятное
дело. Операция — это тревога, это сильная боль, это, конечно, и риск. Но
все окупается тем, что операция, являясь единственным средством спасения
раненого, обычно помогает.
Мы не ослабляли
внимания к любой категории раненых даже в такие трудные периоды, как
Сталинградская и Курская битвы. Впрочем, и в дни Белорусской наступательной
операции, получившей наименование «Багратион», было нисколько не легче. Легче
только морально, потому что каждый чувствовал: победа — не за горами. Но
если под Сталинградом медсанбат находился на одном и том же месте от начала и
до конца своих действий, а на Курской дуге — большую часть времени, то в
Белорусской наступательной операции нам пришлось постоянно, иногда чуть ли не
каждый день, менять район расположения. Случалось, медсанбат перемещали на
новые рубежи по нескольку раз в день. Отсюда вытекала и своеобразная тактика
наших действий. Мы не всегда полностью развертывали все подразделения, быстрее
эвакуировали раненых, которым уже была оказана помощь, в следующие за нами
госпитали. Эти госпитали часто размещались в тех местах, где до них находились мы.
Средний темп
наступления достигал 30–40 километров в сутки. Впрочем, все это не влияло на
качество [170] помощи раненым. Здесь мы никогда не
спешили. Если уж медсанбат надо было развернуть полностью, то эта задача и вся
другая работа выполнялись по всем правилам: тщательно проводилась сортировка,
на высоком уровне делались хирургические операции и перевязки.
Одно из
развертываний выполнили в деревне Каменково, перед Барановичами. Здесь нам
пришлось принять свыше ста раненых из соседней 193-й стрелковой дивизии, одна
из частей которой на марше попала под бомбежку.
Несли потери и мы,
медики. В тот день получила тяжелое ранение Лида Аносова. Как ни уговаривала
она оставить ее в батальоне, эту просьбу мы удовлетворить не могли: слишком
серьезное и длительное предстояло лечение. Да и недолго мы находились в районе
Каменкова. Гитлеровцы, потерпев поражение под Барановичами, отступали, боясь
оказаться в окружении, и темпы продвижения наших войск еще больше
увеличились — все спешили быстрее выйти к государственной границе с
Польшей, Разрывы между наступавшими дивизиями достигали иногда 10 километров.
Это грозило неприятностями, одну из которых в те дни чуть не испытал передовой
отряд медсанбата.
А случилось вот
что. Поздно ночью 22 июля мы остановились на ночлег в большом белорусском селе.
Название его запомнить не удалось — уж больно часто меняли мы населенные
пункты, продвигаясь вслед за наступавшими частями. Товарищи собрались в хате,
чтобы поздравить меня с днем рождения. Быстро накрыли стол, но, едва сели, приехал
заместитель командира дивизии по тылу гвардии подполковник Хохлов. Он поставил
комбату задачу немедленно выделить передовой отряд в составе
приемно-сортировочного и операционно-перевязочного взводов и в 5.00 начать его
выдвижение в направления наступления дивизии — к Бугу, государственной
границе. Меня назначили старшим этого отряда.
Естественно, мы
сразу начали подготовку к действиям. Надо было продумать, что следует взять с
собой, поэтому я так и не сомкнул глаз в ту ночь. В 4.00 поднял личный состав,
организовал завтрак, получение и погрузку имущества на четыре выделенные нам
машины, рассадил людей и ровно в 5.00 скомандовал: «Вперед!»
Погода в те дни
стояла хорошая, дороги были ровными, укатанными, и машины шли на высокой
скорости. Все как будто бы развивалось нормально, но то, что мы [171] увидели в первом же встретившемся
селе, насторожило меня — жители вышли встречать нас хлебом и солью...
Обычно такой прием оказывали тем, кто освобождал село или входил в него первым.
Так неужели на этот раз первыми оказались мы? Подумать бы хорошо, почему это
случилось, остановиться, выяснить обстановку, да куда там — все мысли были
о раненых, потому и спешили. Поблагодарив жителей за радушную встречу и
расспросив их, не видели ли они поблизости немцев, мы двинулись дальше.
Сообщение о том, что фашисты ушли накануне, успокоило меня.
Проехали еще
километров пять или шесть. Меня удивило, что ни разу не попалась ни одна
встречная машина, не обогнали мы, несмотря на высокую скорость, никакого
попутного транспорта. Дорога шла лесом. Тишина стояла непривычная и
подозрительная. Наконец я решил остановить автомобили, укрыть их и провести
разведку.
Посоветовался
накоротке с врачами Стесиным, Кусковым и Коваленко. Мое решение направить
вперед разведдозор они одобрили. Но сделать это мы, к счастью, не успели. Я
услышал на дороге шум мотора. Машина ехала с той же стороны, откуда прибыли и
мы. Увидев меня, из «виллиса» вышел командующий артиллерией вашей дивизии
гвардии полковник Руденко.
— Что вы
здесь делаете? — удивился он.
Я пояснил и указал
на замаскированные в лесу автомобили.
— Хорошо, что
догадались остановиться, — сказал Руденко. —
Обстановка изменилась. Я хочу догнать свою батарею, которая ушла утром в том же
направлении. Не дай бог, попадутся в засаду. Разверните машины и ждите меня.
Одни не возвращайтесь! Не ровен час, нарветесь на гитлеровцев — быть беде.
Вернулся он минут
через сорок. За «виллисом» следовали четыре 76-мм пушки и дивизион «катюш». Как
оказалось, они успели побывать в том районе, куда посылали и нас, но хорошо,
что не встретились с вырывавшимися из окружения немецкими частями, которых
немало бродило по лесам в те дни.
Руденко поставил нашу колонну сразу за двумя тягачами с пушками,
чтобы она оказалась в центре походного порядка и была защищена от всяких неожиданностей.
Выехав из леса, мы
увидели, что параллельную дорогу бомбят фашистские самолеты. А вскоре
впереди [172] заметили машины, стоявшие на
обочине, в кустарнике. Неподалеку стрела указывала, что в ближайшем лесу
располагается медсанбат. К нему вел наезженный проселок. На небольшом пригорке,
возле ответвления этого проселка, сидели командир дивизии гвардии полковник В. Л. Морозов и начальник политотдела
гвардии полковник А. М. Смирнов.
Я остановил
колонну, поблагодарил гвардии полковника
Руденко за сопровождение и подошел к командиру дивизии. Начальник
политотдела с раздражением, которого я прежде за ним не замечал, спросил:
— Кто же это
вас направил занимать плацдарм на западном берегу Буга?
— Сил для
захвата плацдарма у меня нет, — в шутливой форме ответил я и тут же
серьезно добавил: — Мы собирались принимать раненых, которые будут при
форсировании.
Морозов заключил:
— Я прикажу
разобраться и строго наказать виновных... Вы представляете, что было бы,
нарвись вы на немцев? Да они бы всех вас... — Комдив махнул рукой. —
Они сейчас совсем озверели, чуют свой конец.
Морозов помолчал и уже более мягко спросил:
— Будете с
нами обедать?
Я поблагодарил,
сказав, что спешу в медсанбат, где наверняка уже много раненых.
— Да, соседей
крепко бомбили, — сочувственно произнес Смирнов. — Говорят, и медсанбат их
пострадал, так что раненых, вероятно, к вам будут направлять...
Через некоторое
время мы были у себя. Командир медсанбата, выслушав мой доклад, сказал:
— Переволновались
мы за вас... У соседей большие потери. Погибла жена главного хирурга
фронта — она возглавляла в медсанбате 69-й стрелковой дивизии
противошоковую бригаду. Много раненых... Пострадало и имущество. Оттуда уже
приходили одалживать у нас медикаменты. С ранеными пока сами справляются.
— А как у нас?
— У нас все в
порядке...
Только теперь,
успокоившись, я почувствовал, как устал. Сказалась и бессонная ночь. Я
отказался от обеда, забрался в кузов автомобиля и заснул. Сколько проспал, не
знаю, разбудила команда «По машинам». Противник начал обстреливать наш район
бризантными снарядами, и было приказано быстро сменить его, уйти в [173] глубь Беловежской пущи, в более
безопасное для работы место.
По дороге стали
свидетелями боя, который вели наши стрелковые подразделения с вырывавшимися из
окружения вражескими танками. Фашистские подразделения, рассеянные ранее и
застрявшие в нашем тылу, теперь собирались и действовали большими сильными
группами. Мы вполне могли оказаться на пути одной из них во время своей
утренней поездки. Отовсюду поступали данные о зверствах фашистов. Во время
попыток выйти из окружения гитлеровцы, встречая на своем пути наши тыловые
подразделения, набрасывались на них, уничтожали всех, кто попадался. Они
глумились и над ранеными — вырезали звезды на теле, выкалывали глаза,
отрезали уши.
На ликвидацию этих
изуверских групп, оказавшихся в нашем тылу, были брошены резервы, и вскоре
стали поступать раненые. Поскольку бой проходил в непосредственной близости от
места нового расположения медсанбата, они попадали к нам практически
необработанными, ведь везли их, минуя батальонные и полковые медпункты, прямо к
нам в батальон.
Вскоре над нашими
головами прошли эскадрильи краснозвездных штурмовиков и неподалеку загрохотали
взрывы. Авиаторы нанесли удар по вражеским танкам, но и после этого бой продолжался
очень долго, и не раз еще летчики штурмовали невидимые нам цели. Мы же не
отходили от операционных столов. Я подсчитал тогда, что за двое суток работы в Беловежской пуще к нам поступило
раненых примерно столько же, сколько за то же время при прорыве дивизией хорошо
подготовленной обороны врага. В результате в медсанбате сконцентрировалось
огромное количество раненых, в том числе около двух с половиной десятков
нетранспортабельных.
Как бы ни было
трудно, весь личный состав медсанбата испытывал огромный подъем. Наши войска,
вышвырнув фашистских захватчиков из пределов Советской Родины, ступили как
освободители на польскую землю.
Неподалеку
находилось село Путковицы. Жители
его охотно оказывали нам помощь, предлагали ухаживать за ранеными до подхода госпиталей.
Мы воспользовались их советом — не везти же раненых с собой, ведь
неизвестно, что ожидало нас впереди. Рассказали польским сельским девушкам о
мерах помощи раненым. Особое внимание уделили группе нетранспортабельных.
Для [174] ухода за ними мы оставили врача,
который должен был после передачи раненых догнать батальон.
Много поработали
медики в те дни, чтобы сохранить жизнь десяткам раненых. Особенно запомнился
мне молодой капитан-танкист, весь в
орденах, красивый парень. Он был доставлен к нам с тяжелым шоком, у него
оказались серьезные повреждения печени, пульс едва прощупывался,
давление — в нижних пределах.
Я велел немедленно
сделать переливание крови. Придя в сознание, танкист внимательно наблюдал за
всеми процедурами. Самочувствие у него постепенно улучшалось, но, видно, офицер
догадывался о наших колебаниях относительно целесообразности операции. И он
подозвал меня. Когда я склонился над ним, капитан попросил:
— Сделайте,
что можно... Вот увидите, вытерплю... На мне с детства все заживает, как... в
общем, хорошо заживает. — И он изобразил некое подобие улыбки.
Я распорядился
перенести его в операционную.
Очень нелегкой
была та операция. Пришлось ушить большую долю печени, сделать тампонаду
сальником, ушить желудок, тоже сильно поврежденный, удалить осколки, застрявшие
в большом сальнике. Все это было огромным испытанием для организма человека.
Танкист молодцом выдержал его, и я испытывал твердую уверенность в том, что
через некоторое время он сумеет вновь крепко стать на ноги.
Комментариев нет:
Отправить комментарий